Ей нравилась японская фраза «koi no yokan».
Это не означает любовь с первого взгляда. Это ближе к любви со второго взгляда.
Когда ты встречаешь кого-то особенного и чувствуешь, что влюбишься в него.
Возможно, не сразу, но это неизбежно… (с)

Неделя в больнице, что казалась ей сном, резко закончилась. Стоило ей проснуться, как оказалось, что мир, в котором она тоскливо прожила неделю и получила небесное избавление ровно в тот день, когда Бог решил передохнуть, — это лишь иллюзия, фантазия, яркая нарисованная сознанием картинка, мелкое хулиганство воображения, или попросту издевательство над собой. Мазохизм – как отдельный вид искусства, кажется, в полной мере был ею освоен, побежден и принят в сердце глубоко и нежно… Как еще можно назвать человека, который провел все дни сотворения в гулком и пустом ожидании, а потом, как собака изголодавшаяся, бедная и несчастная, поскакала на своих троих к первому прохожему, который, кстати, и стал избавителем. Вот только все это было не по-настоящему.
Тот разговор по телефону хоть и отложился в ее памяти, но оставил странный отпечаток на душе. Как вмятина от тяжелого на мягком и податливом. А, главное… В ней поселилось сомнение. Сомнение в том, что она таки вышла из комы и не обманывает себя в очередной раз. Все же… Одни сны на двоих – явление, описанное в сказках и ванильных сериалах, но никак не в реальной жизни. Враги по сути, но влюбленные по стечению обстоятельств – тоже какой-то клишированный образ из мыльной оперы. Все это продолжало казаться ей немыслимым и странным. Как и человек, который посеял в ней эти сомнения.
Лилит по натуре была человеком прагматичным. С детства в сказки не верила, потому как детства у нее фактически и не было. Ей не читали перед сном про спящую красавицу, не пели про маленького принца и не рассказывали про белоснежку. Она выросла на былинах о низости и подлости людей, о слабости и пороках, о лжи и притворстве. Поэтому шанса превратиться в золушку у нее просто не оставалось. Тыква не станет каретой. Максимум, во что она может превратиться – в суп-пюре. И на этом все! Нет единорогов и санта клауса. Не бывает. На той стороне радуги тебя не ждет мешочек с золотом, а по ту сторону стены нет человека, который тебя любит. Вот она – жестокая правда взрослого человеческого мира. Правда, с которой она давно примирилась. А люди верующие лишь обманывают себя и тешут пустыми надеждами. Ничего и никого там просто нет.
День выписки. Лилит собиралась рано утром, из вещей только какие-то бытовые принадлежности и чистые вещи не шибко по размеру. Конечно, а кто ей принесет ланчбокс с горячим обедом и запасную рубашку с брюками? В больницу ее привезли в черном платье о тонком шелке, но тот весь пропитался пурпурно красной… А нежная ткань была в конец испорчена запекшимся лейкоцитами. Подруга не навещала ее, по крайней мере, следов ее присутствия она не находила. Так что, Лил одели в то, что нашлось в больнице. Она только надеялась, что это не одежда обитателей нулевого этажа, чьим единственным собеседником был патологоанатом. В общем выбирать не приходилось. Юбка в цветочек и белая футболка с барского плеча. Спасибо модникам за оверсайз, а то пришлось бы просто идти в парашюте.
Торопилась покинуть больницу спозаранку, с самого утра барабанила в дверь к главврачу и настойчиво пыталась слинять из клиники как можно раньше. Пока все спали. Пока ОН спал… Ей не хотелось столкнуться с ним в коридоре. Она не знала бы, что ему сказать. Лилит не привыкла что-то выяснять, ставить точки над и. Она всегда уходила первой, чтобы не привлекать внимания и не впираться в неудобную ситуацию. Она так привыкла. Она с подругой не разговаривала год, пока та сама к ней не пришла. Потому что Лил не приходит. Единственное, на что хватает ее бесстрашия – молча исчезнуть и забиться в свой темный угол с поганками. В душе переживать, а на лице оставлять неизменно каменное выражение лица. Все потому, что так проще. Для всех. В первую очередь для нее. Ребенок, чьи чувства никогда и никому не были важны, просто не научился их выражать. И этот маленький абскурий просто выжирал себя изнутри, не предлагая никому облегчить его состояние, не разделяя ни с кем свою ношу. Тихо погибал и разлагался, обрастая снаружи броней и иголками.
Короче Лилит сбегала. Сама точно не знала почему и зачем, но чувствовала силу в ногах и готова была нестись на всех парах, украдкой, на полусогнутых, от каждого шума дергаясь, по стенке ровненько, лишь бы никто не увидел, не заметил, не остановил. Уши прижатые, шерсть слегка взъерошена, и кончик хвоста только чуть заметно подергивался при каждом новом шорохе. Надо было уносить ноги. Заветная бумажка с выпиской в руке крепко-накрепко сжата, и вот она уже видит большие стеклянные двери выхода. Для кого-то входа, но для нее – единственно возможного спасительного выхода, выбега. Как на спасительный круг на него смотрела и бежала к свету в конце тоннеля. Лишь бы не попасться. Будто украла что-то, как воровка осторожно маневрировала мимо медсестер и колясочников, мимо регистратуры и врачей. Вот и все, еще три шага и свобода. И можно будет выпрямиться, встать в полный рост и вздохнуть с облегчением.
-Мисс Роузвуд!
Ах, нет… План летел к чертям собачьим. На лбу проступила испарина. Ей не хотелось оборачиваться. Она знала, что ее зовет шумная и веселая медсестра, что подрабатывала на днях купидоном, разносившим по палатам валентинки. И ей не хотелось с ней разговаривать. Но она останавливается резко, слегка сгорбившись и голову в плечи прячет, будто ее только что уличили в краже. Но не поворачивается. Не хочет. Не нужно. Есть необходимость только бежать дальше. Еще шаг, второй… Она у цели, и это маленькое препятствие сейчас как заблокированный турникет перед ногами встает. Чертова Роза… Догоняет, оббегает и возникает прямо перед ней.
-Мисс Роузвуд, вы забыли!
Протягивает ей прозрачный пакет, в котором покоится роскошное и навечно испорченное шелковое платье. Как напоминание ей о делах минувших, но сразу же в памяти всплывающих и наполняющих страхом  и нежностью. Ей хотелось бы забыть, но, кажется, придется навсегда запомнить. Чисто автоматически касается ранки где-то у подъязычной кости и тут же одергивает руку, будто обожглась.
-Спасибо, Мария… Я пойду…
-Поправляйтесь! И ловите больше преступников! Но берегите себя!
Лилит даже позавидовала ее наивности. То, что ждало ее впереди – это не пара буйных наркоманов. Ее подстерегало что-то пострашнее. Вызов на ковер, выговор, увольнение, вывод из симуляции или любое другое решение, которое примет Оксиуран. Может, даже аннигиляция… С другой стороны – никакой разницы уже не было. Она берет пакет, криво улыбается медсестре и выбегает из больницы. Вот и воздух. Один глоток, но легче не становит, второй, за ним третий… Ком в горле продолжает затыкать дыхательные пути, а она и не замечает, что практически терзает в руках полиэтилен, хранящий в себе память, печаль, боль и маленькое счастье… Да так и стоит на ступеньках лечебницы, не в силах ни дышать, ни идти, ни даже плакать.

2.
На глазах было отражение свободы над головой – голубое небо с густыми облаками, долгая тягучая ночь наконец-то прояснилась, теперь все они были словно на ладони у Бога. Бликами солнце играло на темных линзах очков Троянова – тот прятался он Его взгляда.

Первая глубокая затяжка и выдох белым смогом, развеянным мартовским ветром, едва пощекотавшим белые волосы на затылке.

[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]выдох…

Наконец-то они не загнаны ни в какие рамки: ни в душной квартире Лилит, где обои-мумии окутали их в глубокий сон, ни в очаге безумия Матвея, где творилось кровосмешение двух судеб, – просто на обманчивой свободе, на улице – и даже та лишь часть прописанного в симуляции кода, никак не свежий воздух, не пение хора птиц, не завывание снижающегося самолета над макушкой и даже не было на самом деле никакого ветерка, из-за которого ты в начале весны еще ежишься и прячешься поглубже в кожаную косуху, что была уже не по телу, а весела на ссохшемся бывшем трупе. Все это теперь не казалось свободой для того, кто вдохнул совсем другой вкус – лю*… сигарет со вкусом вишни.

*от этого легкого слова ком в горле Троянова заставляет все сжаться – нервы и напряжение изнутри выгоняет лишь никотин, скуренная одна за другой сигарета впервые за несколько лет. Кажется, Матвей бросил, когда у него появились дети?.. В их семье они были рассадником вредных привычек. Одна за другой сменялись, пеплом раздувая тяжелый запах.

Тревога хаотично скакала в голове, то от одной, то от другой стеночки отскакивая прыгучим резиновым шариком. Матвей играл в пинг-понг с мыслями, которые были бы вроде бы иными, с новыми причинами для беспокойства, однако сама подоплека и потаенная суть все та же – крутится на языке слово на «Л».

Лилит, да.

Теперь это словно значило не только то другое понятие, что люди вкладывают в уши друг друга, в трубочку сворачивают, зализывая обещаниями о преданности и покровительстве ушную раковину в самокрутку, но и все остальное. The L.
Как мало в наборе букв и как много в жизни кого-то одного. Фраза «она вошла в мою жизнь и перевернула все с ног на голову» здесь была бы слишком пресной, и она бы и на долю не выражала всего того, что бесконечным роем крутится в голове, на языке, в больном сердце, в наполненных сигаретным осадком легких.
Больше всего Троянов переживал за то, что же ждет Лилит, поскольку ситуация вышла явно не звездочкой на невидимых погонах для них обоих, а, скорее, наоборот, что оскверняет твою честь. Честь бойца, павшего за любовь – разве не это пророчат все романтичные писатели? Умереть за любовь, за Л, вроде бы должно быть не так стыдно. Ведь так?

Матвей догадывался, что они помнят меньше, чем должны на самом деле, Матвей понимал, что их скорее всего ждет больше, чем он себе тревожно предполагает в мыслях и прокручивает, прокручивает и прокручивает еще раз, как заевшую пластинку на одном и том же кольце винила. Кольцо, как год его жизни – это кольцо же наконец-то перевернулось в бесконечность.
Матвей ждал ее выхода из больницы, стоя у входа так, чтобы его нельзя было заранее увидеть из окон. Просто курил около длинного худого мусорного бака и вспоминал детали, каждую из них в голове перекатывал, стараясь насладиться приятным послевкусием и вычленить из головы наружу все темное, что в нем копилось долгое время. Ее глаза, ее улыбку, ее смех – и тот был только во сне, выдуманный… Как и весь этот мир.

Матвей закрывает глаза, чтобы больше не видеть неба, а сам делает последнюю, точнее крайнюю, затяжку и выкидывает третий по счету бычок в одно и то же узкое отверстие, предназначенное для чужих скуренных тревог. Сколько всего было в этом мусорном баке? Сколько дум оно сожрало, в никотине плавя? Сколько мыслей и воспоминаний, скуренных в длину сигарету, тут было возложено пеплом? Сколько идей было кремировано в эту урну? Если честно, сейчас Троянов абсолютно точно ощущал себя этим бочком – таким же наполненным дерьма, мыслей из дерьма, а также пеплом; он был и прожженным и вовсе истлевшим одновременно.
Открывает глаза, а в объективе уже она, прямо на мушке, как в тот день.

– Привет, – без букета цветов и даже без запаха одеколона, который так ему не шел и портил естественную природу, – Погода хорошая, прогуляемся?

Он протягивает ей руку, в попытке скрестить пальцы вместе. Воедино. Навечно.

3.
Полиэтиленовое шуршание одновременно нервировало и успокаивало. Она почти чувствовала, как сминает все свои мысли, страхи и фантазии в пакетике, мнет и убивает, душит, уничтожает. Сравнимо с новорожденными котятами, которых выносят на помойку, нечто подобное. Ей было до боли жалко этого, но она не имела даже малейшего представления, что ей с этим всем делать, окажись это правдой. Именно поэтому нужно было избавиться, выкинуть на самый верх мусорного бака и убежать, в надежде, что кто-нибудь услышит жалобный плач и подберет. Но только не она, ей нужно было оставить все это здесь и исчезнуть. Чтобы только не помнить, чтобы только забыть, чтобы никогда более не поддаваться наивному чувству, что так неожиданно, без предупреждения объявило ей войну и даже успело захватить территорию на какое-то время. Поздно верить в сказки. Слишком поздно… По крайней мере для нее. Впереди ожидало довольно жесткое наказание. Агент совершил проступок, значит, за ним обязательно последует… Реакция. Наверное, так следовало назвать меры пресечения противоправных действий с ее стороны. Она убила человека без приказа, самоубилась фактически без позволения и обязана горько об этом пожалеть. Во всяком случае, письмо из Церберы, что жгло кармашек юбки, гласило кажется об этом. Начальница отдела подвела всю нацию. Сжечь рыжую ведьму на костре. Беспокоило ее это? На данный момент не особенно. Но как только она оставит этот чертов нежный и плачущий пакетик с эмоциями позади, мгновенно катком по ней проедется страх о собственном будущем и шкуре. Вот сейчас она кинет эмоциональный багаж у мусорки и все… Придет контекст.
Но котята сдаваться и не собирались! Она услышала знакомый голос, отчего по телу разошелся разряд. Даже показалось, что она все еще лежит где-то в реанимации и мудрый, но немного беспокойный и суетной врач, прислоняет к грудной клетке электроды… Чтобы еще разок шарахнуть ее и запустить вставшее сердце. А что… Кажется, это действует. Комок в горле она проглатывает, потому что если вот прямо сейчас не начнет дышать, то скончается от асфиксии. Это был ЕГО голос… Вряд ли бы она с кем-то его спутала. Ибо откликается на него не только ее искалеченное тело, но и мерзкая душенка, которая уже почти приняла решение оставить все это позади и вернуться к обыденному образу разложения. Лилит поворачивает голову и видит Матвея. Все почти так, как в ее галлюцинациях. Только образ его не светится уже более в ореоле надежды. И даже не как в ту ночь, когда все его естество было окутано туманом таинства и незаконного интереса.
Молча пялит… Нет сил больше ни на что. Ни ответить, ни взяться за руку, чтобы снова не провалиться в кроличью нору. Когда падала – пыталась. Сейчас же, предпочитала рухнуть вниз и утонуть. Вот она – нормальная реакция нормальной Лилит. Не той дурной на себя не похожей как –будто еще наивной девчонки. А взрослой, осторожной, немного пугливой, но одновременно крепкой, как кремень, умудренной если не опытом, то бесконечными тумаками, женщины, не привыкшей поддаваться каким-либо веяниям сердечной моды. Законсервированная и несгибаемая, протухшая жемчужинка в банке с кулончиком, которые продавали в ларьках.
-Господин Троянов… — коротко мотнула головой в знак приветствия и уставилась на его руку. Стоически держала себя, насколько только хватало сил, чтобы не броситься к нему. Чтобы не притворить выдуманный эпизод в жизнь. Хотя, каждая конечность сейчас тянулась к его ладони: то ли взяться на нее, то ли на колени рухнуть и щекой прильнуть, как собака, дождавшаяся возвращения хозяина, изголодавшаяся по его ласке и трепанию ушей, то ли запрыгнуть уже просто на него и ускакать в закат. Дурдом в ее голове продолжался. Она даже руку ко лбу приложила, пытаясь разобраться, не привиделось ли ей опять чего, не продолжается ли дурной сон, не смеется ли над ней сознание, ни поехала ли крыша. Но все это, к ее большому сожалению, не измеряется температурой лба. И без пол-литра и психотерапевта тут вряд ли разберешься. Хотя Лил не из тех людей, что ходит по мозгоправам. Но чтобы разобраться, что реально, а что – нет, она уже готова была даже попросить номерок хорошего специалиста. Потому как нет ничего хуже, чем пребывать в плену своих фантазий. Все это было чревато попаданием в альтернативную реальность, жители которой на самом деле обычно обитали в доме с мягкими стенками.
-Да, пожалуй, можно и пройтись… До остановки.
Автобусная остановка – прекрасное метафорическое место! Тут тебе и дорога в ад, и в рай, и в новую жизнь, и даже в никуда. Выбор был велик, а прогулка до нее занимала не более пяти минут. И этого времени было бы даже много для того, чтобы принять какое-то взвешенное решение. Оно уже вертелось на кончике ее языка. Она его уже почти была готова выставить на обозрение. Но ключевое слово было «почти». Оставила гребаный пакет с платьем прямо поверх небольшого бачка с мусором и сделала шаг с последней ступеньки лестницы медицинского заведения.
Погода действительно была замечательной, но отчего-то не смотрелось ни на небо, ни на солнце, ни на приближающийся майский цветник. Хотелось смотреть на него. Но цепями приковала собственное зрение к пыльному асфальту. Потому что знала – посмотрит на него и поверит во все, что было или не было. А ей ну никак сейчас нельзя было влипать в очередную историю. Она и так натворила больше, чем могла себе позволить, перечеркнула все свои служебные достижения ради него и отправилась гулять по седьмому кругу… Надо бы было подумать о том, как она рухнет на ковер, в ножки будет кланяться начальству и вымаливать прощение за неразумное свое поведение. Вот о чем бы следовало позаботиться, но пока он шел рядом с ней, все свои силы и мысли она могла направить только на что, чтобы не поддаваться эмоциональным порывам и не задавать лишних вопросов. Хотя, один все же сорвался с ее губ… Или даже не один.
-Это правда все было? По-настоящему?.. Если честно, мне кажется, что я сошла с ума. Кажется… В тот вечер ты таки удачно попал и задел какую-то часть мозга, отвечающий за восприятие реальности. Снов на двоих не бывает. А комы уж так точно. Поэтому, я лично списываю это все на буйную фантазию, которой с детства не отличалась. И все же… — она остановилась, в полоборота повернулась к нему и уставилась на маленькую пуговку рубашки – Пока есть немного времени, давай поиграем в одну игру? Я начну.  – перемялась в нетерпении с ноги на ногу – Правда, или действие?

4.

Матвей снова начинает курить – приходится, когда к горлу подступает удушающий сухой ком, который ты не можешь, следуя кошачьи повадкам, выдавить из себя наружу. Он не идет ни взад, ни вперед. Однако иногда в человеке накапливается столько дерьма, что рано или поздно оно точно выскользнет наружу, и если не в место, предназначенное для сия процесса, то в каких-то неотдаленных от тебя людей – закон блядской человеческой физики. 

В горле засуха, как в пустыне, опаленной солнцем, чью влагу забирают испарины на висках черных арабов; из нагрудного кармана Троянова снова высовывается пачка вишневых, снова тонкий фильтр промеж потрескавшихся от наркоза сухих губ, снова затяжка за затяжкой – с каждой из них презрение ко всему человеческому вовсе не отступает, а словно набирает обороты. Перед ним стояла нежная и тонкая она, чье существование так легко может подвергнуться расправе под укором фейерверка эмоций.
Чуть щурясь из-за «естественного» света солнца, чье владение заканчивалось в палате, плотно задернутой шторами долгое время, Матвей рассматривает Лилит и думает только об одном… вот бы повторить эту расправу, чье время миновало семь долгих дней назад, только на этот раз сделать так, чтобы их никогда больше не могли вернуть в систему. Она отказалась от его руки, и это ранило в самое сердце – туда, куда неделю ранее эта рыжая бездушная женщина уже спустила пулю, задев буквально за самое живое – теперь это больше не эпитет, написанный плачущим над своим текстом умалишенным человеком, который кропил над изданием и выводил в темной келье, где горит только одна свеча, каждую букву, каждую засечку, а самая непоколебимая истина. В этом чувстве теперь словно заключался весь Матвей – вдоль и поперек, от головы до кончиков пальцев ног.

– А прогуляться ты не хочешь со мной? – он наезжает на нее асфальтоукладчиком, когда Лилит предлагает пройтись всего лишь до остановки, блядь, но не специально, просто под воздействием эйфории чувств, когда ты вроде бы уже лишен чего-то важного, например, руки, однако фантомно она до сих пор с тобой, и ты ею машешь, а все считают тебя дебилом, – и поговорить обо всем…

Он дополняет обрывок своего вопроса, а потом запинается об мысль, тревожащую его по самые недра сознания: может, ничего и не было?..

[indent][indent][indent]Наверное, это так.

Он криво улыбается, когда шелковое платье, значившее для него так многое, летит в прозрачном пакете в урну, словно все живое, что было в нем, точно так же выпотрошили в утиль. Пять шагов назад, двадцать секунд ранее… и Матвей скользит по пальцам Лилит, бережно вынимая пакет из ее рук: – отдай мне.
Теперь платье принадлежит ему, а не бездушной урне с прахом его чувств.

Еще несколько шагов в сторону прозрачной коробки для ожидания автобуса, и вот они вместе дошли до правды, дошли до вопроса, мучащего головы обоих долгое время. «С языка сняла» – какая-то неподходящая фраза для всего кровавого месива, что они устроили в жизнях друг друга, однако Лилит позволила себе снять с Матвея скальп правды, обнажить его нежное, уязвимое тело, прятавшееся под хитиновым панцирем все это время – она все это время, даже будучи в коме, снимала с него слой за слоем, обнажала, как луковицу, пока жадно не укусила сердцевину. Отчего же сейчас так больно, когда временами ранее Матвей чувствовал себя самым счастливым человеком в мире? Когда мир был наполнен для него смыслом, безумная нирвана приоткрыла для него гостеприимно свои двери, а в проеме показался всего один багровый силуэт? Это было жестоко сейчас, Лилит.

– Да.

Он не знает, что ответить еще, запоминается об собственные мысли, когда к автобусной остановке подходит транспорт, и Матвей, хватаясь за пальцы Лил, утягивает ее на первый попавшийся им маршрут – куда ведет номер «11», он так и не знал, однако прозрачные двери за их спинами сразу же закрылись, а автобус дернулся вглубь города, в самые его недра.

Предлагаю не прятать
И уж точно не прятаться.
Если верить киношникам,
Мы загружены в матрицу.
Фонари зажигаются,
Я держу тебя за руку.

Он погрузился в салон автобуса, утягивая ее к большому окну, и прижал Лилит к горизонтальному поручню, а сам заслонил собой все оставшееся пространство, оставив ее лишь в своем плену. Как назло, они были абсолютно одни, словно остальные нпс не успели прогрузиться и наполнить транспорт хотя бы для вида, но оно же и к лучшему. Матвей смотрел в ее глаза, волнительно прыгая из одного в другой, и чувствовал, как его самого всего потряхивает.

– Я считаю, что это все было правдой, и если снов на двоих не бывает, как ты говоришь, тогда что все это было? – он поджимает губы, как провинившийся мальчишка перед ней, а потом опускает лоб на ее плечо, зарывается лицом глубоко в шею в попытке надышаться, – правды было слишком много между нами, поэтому пора выбирать действие.

6.
Он выдирает почти пакет у нее из рук с кровавым платьем и ревностным тоном ребёнка говорит «отдай мне». Лили в исступлении смотрит на то, как взрослый мужчина отбирает у мусорки пакет с испорченной одеждой и силится понять, на кой черт ему окровавленное платье. Все, что лезет в голову из предположений, так это то, что он намеревается забрать у нее его как трофей. Зачем бы еще ему понадобилось это чертово платье, которое уже ни на что годным не будет. Вряд ли одним из его странных хобби является дефиле в женских платьях. По крайней мере, если даже таковое и было, он наверняка предпочел бы что-нибудь более чистое… И размера эдак на три побольше… Может даже 4… С его то плечами… Мысли ее уводили совсем не в том русло…
Начали за здравие, а закончили за упокой. Она вроде хотела подумать над его фетишами и странными увлечениями, а вместо этого опять почти физически чувствовала, как трогает кожу под рубашкой… Чертов мозг… Ее несло не туда, совсем не туда, куда нужно было бы, зато именно в ту сторону, куда ей так хотелось. Она на мгновение поддается собственной воспаленной фантазии, опять, снова, черт бы побрал эти игры разума… Но почти явственно ощущает белоснежный мягкий хлопок под пальцами и его теплое тело сразу после. Как касается его снова и снова, чувствует приглушенное дыхание и мерное биение сердца. Как пальцы запускает в пряди тонки, идеально белоснежные. Как тает и сливается с двумя ледниками чистой хрустальной воды… Он нужен был ей, необходим, как бы ни отрицала, что бы себе ни обещала, чем бы ни уговаривала. Нужен и все тут. И никакая служба… Ни какое наказание… Никакой вывод из симуляции уже не отобрали бы у нее то, что она хранила по отношению к нему глубоко внутри. Там было просторно… Потому что кроме этого не было больше ничего. Она может потому так щепетильно и наводила порядок на пустых полках своей пустой душонки… Потому что место для него приберегала… Тщательно вытирала пыль и снова уходила, закрывая дверь на замок. Но там больше не было пусто и одиноко. Теперь уже нет.
Чтобы приди в себя ей потребовалось потрясти головой, чтобы оттуда вылетели сценаристы мыльных опер, которые засирали ей мозги романтической чушью… Они, естественно, заберутся обратно через некоторые время, но пока что она потравила тараканов в черепной коробке и собиралась с силами, чтобы мыслить трезво. Выходило откровенно плохо… Но она старалась как могла. Хоть в прогулке отказалась и не сумела… А после он вообще не спросил ее ни о чем, фактически втолкнул за собой в автобус, и двери за ними закрылись. Лилит показалось, что ее заперли в комнате для допросов. Она, конечно, могла бы попытаться сбежать на следующей остановке, но понимала, что не денется от него никуда… Пока он держит ее за руку. По пальцам проходился миллион мелких потоков электричества, отчего она была бы ни в силах разжать их. Можно было бы попробовать руку себе отгрызть… Но это уже что-то из разряда фантастики. Да и потом… Зачем? Она сейчас держала в руках все то, что хотела. Пусть и дура, пусть и сумасшедшая, пусть…
Он встал перед ней и она попала в ловушку….Но это только фигуральное выражение. Даже если бы он не удерживал ее физически, она давно находилась в его плену. Если неделя – это давно, то пусть оно так и останется. Она не сошла бы с автобуса на следующей остановке. И руку бы не разжала, даже если бы была такая возможность. Потому что не было у нее другого пути. Ничего другого уже больше для нее в этой жизни не было. Но он стоит перед ней в своей белоснежной и чистой ипостаси, а на смотрит на него и боится потерять последние остатки рассудка… Вот такая дура. Но так уж получилось… Одурманенная наркоманка мечтает снова передознуться, чтобы получить контрольную массу и забыться вечным снов, в котором он был бы с ней миллионы лет еще вперед. И даже если тело ее внесут вперед ногами, она останется в том опьяняющем сне и будет бесконечно счастлива…
Плеча коснулась его голова, а она боялась, что подкосившиеся ноги не выдержат.  То ли больничная слабость, то ли что-то покруче амфетамина вперемешку с барбитуратом тело делало мягким и податливым. Отойди он сейчас на шаг назад, она рухнет без его поддержи и тепла… А там уж хоть инвалидная коляска, хоть кома – какая разница… Дальше невозможно… Вот он предел, стоит перед ней. И переступи она через него – больше ничего не останется. Силясь остаться в вертикальном положении левой рукой схватилась за его рубашку и сжала пальцы в кулак. Боль более или менее мобилизовала… И если не оставаться в здравом рассудке, то хотя бы в сознании…
-Что ж… Если все так, как ты говоришь… То первое действие, пожалуй, за мной…
Лишь кончиками холодных нервных пальцев приподнимает его голову за подбородок и целует сухие губы. На самом деле мягкие, теплые, нежные, родные, черт их побери эти губы!!! Она целовала их уже… Возможно, даже дважды – точно не известно, что там реально между ними, а что нет. Но если он с ней рядом, если он это выбрал, отменить нельзя, откатить не получится, никакая Галя не придет и не откроет кассу. Это все. Это финал. И для нее, и для него. И если он попытается, захочешь, мысль закрадется отвернуться от нее, отпустить, сбежать, в пропасть столкнуть… То она заберет его с собой. Пусть не сомневается в этом. Это клятва на крови. Недельной давности. Они ее уже смешали и обратно эту гремучую смесь загнали друг друга по венам. Это больше, чем любовь. Это сильнее смерти. Это все, что у них осталось.