Никогда не говори никогда…

Она, правда, не говорила этого. Не зарекалась, скорее, дала себе обещание, которое так никогда вслух и не огласила. Обещала, что больше не переступит порог этого заведения. Обещала, что никогда не воспользуется номером на визитке, что вот уже 5 лет висит и выцветает на зеркале в прихожей, в которое она смотрится каждый раз перед выходом на работу и куда-либо еще, покидая стены этого жилища. Она поклялась, что навсегда в памяти сохранит эту встречу и мельчайшие подробности того вечера, который, как бы пафосно это ни звучало, и правда стал началом какого-то разрушительного конца. Она поклялась себе всегда быть осторожной, говорить поменьше и не кидаться на первого же встречного с канистрой ядовитой похабщины, что выдала тогда. Дала обет терпимости и благопристойности. И навечно запечатлела в своей голове мужчину, что хоть и был весьма удручен ее поведением, но все же не отказался сделай ей, пожалуй, очень щедрый подарок… Вручить ей свое прощение… Если это можно было так назвать. Его пиджак так и висел на крючке в коридоре. Как немой укор и назидание.

Следовала ли она каждому из обещаний, данных в тот вечер? Да никогда. Морган нарушила буквально каждый из них, даже не по разу. Пять лет – огромный срок для человека… Для смертного альтера – тоже. Она не сразу, но все же появилась на пороге клуба… Она еще много чего наговорила сгоряча не только обидчикам, но и тем, кто ничего плохого ей не сделал… И она набрала таки номер, который каждое утро тоскливо висел на зеркале и практически умолял ее позвонить. Конечно, он ничего такого не делал. Стар выдумала это все, чтобы хоть как-то себя оправдать. Каждый день порывалась маленькую картонку убрать и спрятать в тумбочку, пару раз хотела даже выкинуть, но, по итогу, все осталось на своих местах. Люди же не меняются, правда? А она не сильно отличалась от человека… Возможно, только люди считали иначе…

В тот вечер она в очередной раз оказалась перед дверьми «Desert». Но чувствовала себя уже иначе. Если в первое ее посещение все здесь смущало, давило на нее и всячески кричало о том, что здесь ей не место, то сейчас, она расценивала это заведение не иначе как территорией, на которой ей абсолютно и бесповоротно комфортно. Мягкие велюровые диваны не казались стенами крепости, скорее только уютным предметом мебели – и не более того. Девушки, как и парни, что зарабатывали здесь себе на жизнь, не пугали ее своей приветливостью, не казались ей такими уж пошлыми и пугающими, если более не притрагивались к ней… Да и в целом, обстановка изменилась. Если не внешне, то в ее голове так уж точно. Клуб стал для нее… Местом обыденным, не сказать, что родным. Но более не пугающим…

Двери открыли приветливые охранники, которых она так боялась в тот вечер. Ей не хотелось быть выдворенной. Теперь же ей желалось быть благодарно принятой этим удушливым запахом карамельной патоки и игристого, что с самого гардероба вселял в нее хорошее расположение духа. Она не вела себя здесь по-хозяйски, но позволяла быть живее и раскованнее, чем в привычной жизни за пределами этого помещения. Все здесь располагало теперь к ее физическому и душевному отдыху. Не по средствам расслабляющих действий работниц и работников… Скорее… Со временем она приняла простую истину: никто и ничто здесь ей не угрожает.

Один бокал Касис рояль поднимал настроение. Второй – расслаблял. В третьем – не было необходимости. Она оставила свою короткую пушистую шубку из имитации ламы на диванчике, который чаще всего был свободен, приняла свою двойную дозу успокоительного шампаня и вышла на танцопл… Играло что-что… Тягучее, неторопливое, при этом ритм чиканящее. Больше она не была скована ни цепями страха, ни оковами пугливости. Тонкую фигуру прикрывало короткое платье на бретелях о черных пайетках, ножки в каблучках уверенно стояли на не совсем уверенной и слегка скользковатой плитке. Но она… Танцевала. Этот вечер приносил ей радость и удовольствие, как и последние несколько лет. Нет, она не скидывала змеиную шкуру, не палила ее в духовке: она просто приняла себя такой, как она есть. Тело медленно выписывало дуги, бедра покачивались в так и на сильную долю слегка приседали. Платье пусть и опасно, но надежно скрывало все то, что не должно было быть доступно другим. Ее кожа мерцала в прожекторах зеленого цвета, и она продолжала свой собственный гипноз, то глаза прикрывая, то лишь изредка поблескивая отражением мелких осколков зеркального шара… Пальцы тонкие касались нежных щек… Перебегали по предплечьям и касались слегка заостренных плеч… Лишь на мгновение цепляли бретели, но, не сделав ничего претенциозного, мягко взлетали в воздух, как два крылышка и опускались на талию… Она не танцевала сейчас… А просто дышала… Свободно и легко.

Единственной причиной, отчего пусть и не скоро, но такая разительная метаморфоза произошла с ней – был ОН… Человек, который вовсе не человек… Мужчина, что не кичился своим статусом и положением… Предпочитающий наблюдать за всем со стороны, а не толкаться посреди толпы… Хищник, которого она больше не боялась. Душа, которой она позволила к себе прикоснуться, взять крепко за руку и повести туда, куда ему заблагорассудится. Если он ее не изменил, то освободил, теперь уже точно навсегда. Она приходила сюда не за тем, чтобы выпить или потанцевать. Она приходила к нему. И все, что делала, о чем теперь думала – посвящала единственному в мире существу. Но он этом никогда не говорила. К чему это… Ему и так прекрасно известно, почему она находилась здесь. Он понимал, отчего она набрала его номер в тот вечер. И ей было приятно думать о том, что он тогда был совсем не против понять трубку и услышать ее голос… Впрочем, ей – точно в тот момент было стыдно, но хорошо.

На без труда отыскала его взгляд среди прочих. Он как обычно находился в своем укромном уголке, надежно скрытом от посторонних глаз. Морган обратила на него свои очи и лишь смешливо улыбнулась, продолжая танцевать. Быть может, для него одного… В такие мгновения, когда она ловила на себе его спокойный взгляд, ей вообще переставало казаться, что вокруг кто-то существует… Есть лишь одни глаза, тепло которых она хотела бы почувствовать на своей коже… И лишь один человек, достойный узреть то, что она хранила глубоко внутри себя. И имя ему было – Левиафан Гот.

Ты в своей голове – строгая власть, единственная и непоколебимая.

«Господин Л. Гот, Уведомляем Вас об общей сумме задолжности за недвижимость «Desert» по адресу Хеллхолл-сквер 11, дом на Парк-Авеню 101, квартиру на Уайт Стрит 14, квартиру на Роллинг Стоун 94 общей суммой на [шестизначное число] евро. В судебном процессе по банкротству было отказано. Наши дальнейшие действия…»

Гот делает последнюю затяжку и хлопает крышкой макбука, не дочитав письмо до конца от своего юриста, адвоката, по совместительству старого друга, у которого спустя годы сохранилась привычка писать в официальном тоне каждый раз, когда голову Левиафана накрывают проблемы пустым куполом святого Пантеона – и вот он смотрит наверх, вглядываясь в Солнце в зените прямо над своей головой, в Риме же оно уже миновало круглое отверстие храма всех Богов, но так и не помогло принять решения и не дало ответы, не принесло мудрость древних богов.

Он человек такой – никто не должен знать про его проблемы, про его собственный геморрой, показывающийся из нужного отверстия в самое ненужное время не хуже взгляда божьего, проникающего в «глаз Пантеона». Левиафан бывал там, Левиафан скучал по Италии, он даже обещал туда свозить Морган на уикенд, но обстоятельства, порой, были выше даже чего-то такого же извечного, как Рим, как храм, как Боги – с последними Гот себя никогда не сравнивал, однако иногда в его голову прокрадывались столь высокие думы о вечном, о своей природе и о том, что не может быть вечным наперекор его силам, мыслям и возможностям. Из всего этого по пищевой цепочке одно жрало другое и хватало за хвост в вечном Уроборосе: деньги и… Морган.

Он всегда боялся потерять свое состояние – нестрашно, у Гота столько друзей по всей земле, что позвони ты хоть каждому, каждый даже в самом отдаленном уголке мира даст по сто евро, и вот уже наберется необходимая сумма, чтобы покрыть долги. Однако он этого никогда не сделает, ни наперекор своей гордости, ни на зло себе самому, ни во имя спасения.

Он всегда боялся привязаться или влюбиться [в данном контексте охуеть как неважно] во что-то живое, хрупкое и… смертное. Глядя на Морган не без накатывающей печали, накопившейся от всего и сразу, он испытывает только отвращение, но не к ней, а к себе – к своей слабости, к своему яду.

Он теперь боится потерять Морган.

Эти чувства и делали его живым, и убивали его, чем дальше, тем более мучительно, томительно и беспощадно – настолько же глубоко она пробралась в его сознание, под кожу влезла, яды свои пустила по каждой клеточке его организма. Она и его poison, и его passion, что созвучно.

Она была ему неподвластна и в то же время принадлежала целиком и полностью.

Впервые кто-то настолько сильно проник в его сознание, быть может, все это как раз и усиливало чувство неизбежности, бессилия перед временем, обстоятельствами и всем прочим. Для него пять лет, отведенных ей, как сгоревшая спичка. Ему хочется больше, сильнее, глубже. Навсегда.
И из-за невозможности исполнить всю эту плеяду всех его желаний но до последних, чувства словно подгоняются скорее-скорее различными факторами, становятся ярче и в то же время мимолетнее, как проезжающий мимо на всех скоростях поезд, трясущийся на рельсах – успеть бы запрыгнуть в последний вагон.

Левиафана потряхивает моментами, он делает глоток горячительного в своем укромном ложе – там к нему никто не подходит, хозяин последнее время никого не желает видеть. Люди веселятся, как ни в чем не бывало, посетители приходят вовсе не потусоваться, а к себе домой, чтобы почувствовать себя на нужном месте, ощутить себя нужными здесь и сейчас. Никто ни о чем не знал, ни о каких трудностях Гота вообще, никогда, даже она. Обычно, когда его проблемы начинают вырываться наружу, то волной стихийного бедствия сносит близких людей вокруг, это ранит, причиняет страдания, поэтому он… оберегает их всех, в особенности ее.
Они не так много знакомы по меркам Гота, он провели много времени вместе по меркам Стар – однако это все неважно, они никогда не играли ни в поддавки, ни в « кто кого». Одно он точно знал – ее это все не коснется. Ее могут коснуться его руки, его дыхание в интимном месте под ухом на шее, но только не проблемы.

[indent]  [indent]  [indent]  [indent] Проблемы. Проблемы. Проблемы.

Проблемы, написанные электронным письмом юриста. Из-за тяжкого груза, висевшего на шее с пятью круглыми нулями, он был сам не свой, хотя привык никогда не париться по поводу денег, однако он тоже был не в равном бою с экономикой этого города, с тиранией альтеров, с дискриминацией всех неугодных человечеству.

Он отклонился спиной назад, утопая в мягких подушках дивана, делая глоток свыше своей привычной нормы [обычно вообще не пьет, ну прям-таки соткан из идеалов, как белый лист, и даже эта белоснежная рубашка, идеально выглаженная им самим, была ему к лицу].
Когда заиграла эта песня, Гот почему-то слышал ее голосом Морган, и, когда поднял взгляд от своих бумаг и ноутбука, встретился с ее малахитовым, обведенным смелым черным карандашом. Теперь она смелая, теперь она чуть больше Гот, чем Стар [по крайней мере именно этого так хотелось ему, немного старомодному]. От ее заигрывающего взгляда становится как-то легче – веревочка развязывается, и гиря немного ослабляет хватку, больше не душит мертвой стальной петлей, но и не спадает совсем. Гот собирает свои бумаги со стола в кожаную папку и откладывает подальше, а сам встает со своего места, чтобы направиться через толпу снова к ней.

Сколько прошло лет все-таки? Пять?

Пять лет назад он тенью пробирался, шел у нее по пятам, наступал на душу и вторгался в личное пространство сквозь волю. Сейчас же его манила она сама, пусть и невербально – одного взмаха накрашенных ресниц хватало, чтобы он все понял, да и сам этого желал – оказаться ближе.
В движении Морган поворачивалась к нему спиной, приглашала острыми уголками голых плеч взять к себе поближе, и Гот, следуя этому дуновению прекрасного, оказывается к ней ближе быстрее, он словно растворяется в толпе и проходит сквозь всех них, ловко лавируя.

– Ты не устала? – его голос, как и обещало, бархатисто укладывается поверх кожи над шеей, он наклоняется и целует в острое плечо, а руками обхватывает в свои объятия, окольцовывая за талию и живот, чтобы прижать к себе ближе.

Closer.

Как она стала так близка ему? Как затесалась в самые темные уголки сознания и поселилась там, раскинув яду? У него не было ответов на такие, пускай и важные, но не значительные пока что вопросы, ему куда важнее было находиться с ней рядом, здесь и сейчас, пока нервный паразит поедал его мысли черной пугающей тревожностью. В его голове не было власти выше, чем он сам, и в то же время сосуд в груди диктовал свои решения, хотя никогда не переплевывал мозг и не рвался с ним в гонках.

Она продолжала танцевать… Танцевать и радоваться каждой секунде, что проводила в мире, где было место для нее, ее мыслей, ее надежд, ее мечт… Ей так свободно в жизни не было, пожалуй, никогда… Даже в дикой необузданной природе, даже в обличии маленькой и юркой серебряной струйки еще никогда еще не приходилось чувствовать себя настолько раскованной и по-настоящему окрыленной. Каждым миллиметром кожи она ощущала это одурманивающее чувство приторного счастья, что накрывало с головой, что заставляло дышать чаще и слаще. И в этом плотном эфире она могла бы даже раствориться, наделенная какой-то потусторонней легкостью и тяжестью одновременно. Зрачки расширялись, как у амфетаминового наркомана. Просилось скорее под язык положить, растворить, употребить и насладиться… Почувствовать, как тело становится сильнее, быстрее, ярче, еще слаще, насколько это возможно. Как гормоны организм наполняют, заполняют, переполняют и выливаются наружу дофаминовыми излияниями блаженной неги. Как никогда прежде. Не когда-либо еще. Но наркоманкой она не была. Не принимала никогда, даже не пробовала. Ее не прельщала идея удовлетворить потребность раз и присосаться к этой теме на долгие годы. Она была разумным существом. Имелась иная причина ее состояния, сравнимая с приемом наркотических веществ. Что-то покруче синтетики… Да и привыкание, и побочки там были куда хуже…

Черный мрак окутывал оголенные участки рук, плеч и ног. Но тьма эта не была пугающей. Она спиной ощущала, как вступает в темноту, подобную глади ночного озера, босыми ногами, примерно в полнолуние, в пятницу тринадцатого, может в канун дня всех святых. Почти обряд совершала… Но вода не оказывается критически холодной, даже наоборот. Эта слепая ночь греет ее, обволакивает, убаюкивает, защищает ее от мира и не дает одновременно с этим в этом мире исчезнуть и утонуть. Это то, что держит ее наплаву. То, что дает стимул сердцу биться чаще. Она знает этот цвет… Она помнит этот запах… И она уверенна в том, чья эта тень. Поэтому ни капли не боится показать самое уязвимое свое место, позволить зайти в тыл, со спины к себе подобраться. Может разрешить себе даже не подглядывать, потому как энергетически ощущает эту связь, что даже на расстоянии чувствуется, что уж говорить о том, когда дистанция неумолимо сокращается. Все, чего ей сейчас хочется, чего желается – чтобы между ними больше не было ни миллиметра.

И она получается свое. Кольцом на талии смыкаются горячие цепи. Те, что способны приземлить, удержать ее в своем плену, а она по велению собственного же сердца добровольно сдастся и останется, потому как о большем желать не может и не хочет вовсе. Все, что ей нужно, не в ее руках. Она – есть предмет обладания, совсем не противится этому, даже хочет, чтобы безраздельно ею владели, никому не отдавали, не дарили, не передаривали, в долгий ящик не откладывали и в коробке пыльной не хранили. Ему одному принадлежать, им одним жить и быть уверенной в том, что ему это действительно нужно. «Крылышками» прислоняется к его груди и прикрывает глаза. Кладет тонкие пальцы на его сомкнутые предплечья и сжимает. Он, может, и поймал ее, но и она его тоже. Парад планет завершился грандиозным соитием двух представителей – теория большого взрыва в действии. Что родится из этого? Новая вселенная? Она уже была, уже существовала между ними, в них, вокруг… И никого не нужно было более в этом галактическом пространстве. Вот он, а вот – она.

-Если я и устала, то только потому, что мне пришлось долго ждать тебя… Ты знаешь, я этого не люблю… Я помню, ты важный дяденька, но это не причина заставлять меня танцевать одной, правда ведь?.. – голову поворачивает вправо и откидывает назад, чтобы облокотиться только самым кончиком макушки о его высокое плечо. Да, с виду они были парой довольно странной… Эльфийка и кипарис… С чем еще их сравнить. Одни считали это глупостью и неудобством, другие – умилялись этой ростовой разнице, с которой героев какой-нибудь романтической манхвы пускают в свободное плавание. Что сама Морган думала об этом? Ей было наплевать, какого он там роста, какого цвета у него глаза и пропорциональны ли его острые скулы. Левиафан Гот мог быть каким угодно… Но он оставался только ее. Единственным и неповторимым. И если ей и приходилось тянуться к солнцу, чтобы обжечь губы поцелуем, то, поверьте, она могла и табуретку принести ради такого.

Она снова с ним забылась, но внутреннее ёкане приводило в чувство. Сердце говорило, что что-то не так с ее горячо возлюбленным. А такие ощущения частенько не врут своей владелице. Природная ли то была чуйка, или тревожность совсем разболталась по пути в Ньюпорт, но часто опасения ее сбывались. А сейчас она ощущала его напряженное тело… Не видела выражения лица, предполагала, что он по своему обыкновению спокоен, но что-то в нем выдавало обеспокоенность… Необъяснимое чувство, но гадкое, склизкое, мерзенько заползающее в нее, разрушающее эту особенную атмосферу между ними. Морган резко оборачивает, практически закручивается в платье и теряет несколько пайеток, что зацепились за его пуговицу, в этом фуэте. Да и черт с ними! Зрачки моментом сужаются в две точки, словно прицелы. Руки кладет по обе стороны лацканов его пиджака.
-Я все вижу. – уже строго и совсем не игриво, время игр было резко прервано – Скажи. И не надо делать вид, будто все в порядке, ты знаешь, я не отстану.

Деньги. Деньги. Деньги.

И это вовсе не замечательная песня группы АВВА. Грязные деньги везде, они навязчивым роем противных мух роются даже в голове бессмертного: одни люди превосходят других, ущемляют по принципу материального достатка, кто-то кого-то покупает за злачные шелестящие купюры, кто-то готов продать совесть и честь за звон монет, но только, казалось бы, не Левиафан Гот. Его пытаются достать, ущемить его эго, достоинство, посягнуть на само существование, но он не может вот так просто признать себя в столь уязвимом положении, стоя на четвереньках даже не перед злосчастным дьяволом, а перед какими-то тварями. Грязными, лживыми, темными монстрами, которые посягают на свободу таких же, как он, на сородичей.

Еще с тех временем отречения от клана Валкхаир по жизни Гота пошли черные полосы грубыми розгами плетей. Бывали лишь белые просветы в лице того малого количества встреченного им окружения, которое стояли вокруг его морального спокойствия каменным особняком... Каменным ли? Может, он по-современному собран из пеноблоков? Как там говорится... Раньше было лучше?
Раньше, как минимум, не было столько привязанностей и чувств, чтобы беспокоиться о чьей-то безопасности, о достатке, в общем, о ком угодно, кроме как себя одного. Вот в его руках та самая Морган Стар, которая взяла в свои владения крепость его души, заполонила собою все пространство, но в то же время... Вот она, милая Мор, извивающаяся в его руках аки змея [погодите-ка, она ведь и есть самая настоящая змея], ее можно одним легким движением руки взять и свернуть шею, она даже в свое естество не успеет обратиться. Именно этого так и боялся Левиафан: что все, что ему так дорого, можно просто взять и в одно мгновение сокрушить. В целом, так и было... И это вовсе не близкие ему люди стояли вокруг него особняком и оберегали его в личном забвении, а он сооружал вокруг них баррикады, трепетно сдувал пылинки, кирпич за кирпичиком клал и плевал, что о нем говорят в серьезном обществе таких, как он.

[indent] Гот превратился в ручного песика, вошкается с людьми и тупыми смертными. Помогает всем этим тварям, забравшим у нас свободу, как маленькая услужливая проститутка. Служит им и их идеалам, прогибается под законы и своды чужих уставов, ублажает их всех своим послушными ротиком, из которого выходят только те речи, которые угодны его хозяевам.

Примерно такие слухи ходили вокруг его фигуры в собрании тех монстров, которые прожили не первый век на земле, которые вместе с ним видели войны, переживали репрессии и гонения, которые скрывались с ним в постоянных бегах. А что Левиафан? Он просто устал жить в дикости, в постоянной опасности, он ступил на тропу вроде как эволюции и пошел на это как раз-таки ради принятия таких, как он. Это очень кропотливый труд, это в чем-то обозначает перешагнуть через свои принципы. Такой вот Левиафан, которого помнят гордым, у которого никогда не было хозяина. Его хозяин, а точнее хозяйка, крутится вокруг него, танцует, потому что она свободна, дышит спокойно, а не с замиранием дыхания, потому что может теперь и так, выходит на улицу поздно ночью с возлюбленным, потому что знает, что рядом с ним ей ничего не грозит. Гот уже терял близких, и он боялся потерять ее, но это неизбежно, ибо... время.

– Прости, что заставил тебя ждать... – он еще ниже, он еще ближе, он уже отодвигает тонкую лямку платья и целует в плечо, – но ты заставила меня ждать еще больше – целых пятьсот лет.

Время идет беспощадным оружием против таких, как она. Гот уже видел в ней изменения, дарованные временем, ибо ее оно меняет. И впервые что-то могло так кардинально поменять самого Левиафана, вовсе не часики часов, которые его больше не трогают, а вот именно она. Он боялся потерять ее, а потому становился заложником собственного капкана, за что получал вдвойне. Ему приходилось терпеть свое положение, свою слабость, терпеть ее присутствие даже... Совсем недавно его закоренелые враги отбили ему все легкие и кишки, били так, чтобы на коже не оставалось синяков, а он?.. А он терпел, потому что уже знает условия: либо это сделают с ним, либо сделаюют это с ней. Ему ничего не стоит убить за нее, но когда против тебя одна темная тайна и целое сборище сильных бессмертных, ты становишься бессилен. У Гота есть поддержка, у него есть сила, но его собственные грехи не всплывут наружу, ведь против себя он настроил целый клан, который вот-вот набирает силу, а борются они грязными методами, потому что у них нет власти, например, как у того же Левиафана, чтобы вести честную битву.

Возможно придется... расстаться с ней?

Эта мысль прожигает его, в самое горло вливает раскаленные угли, словно жерло вулкана обратно всю свою консистенцию глотает, а обратно хуже, туже... Это больно, это заставляет задохнуться в своих чувствах, стать затычкой для какого-то божьего плана Помпея номер два – его личный аромат на сегодня – встревоженность, страх потери, боль осознания. Чем он ближе, тем больше вероятность причинить ей страдания. Кому угодно, только не ей... Не той, которая вдохнула в него воздух жизни, не той, которая пустила по венам свой яд, однако... Именно ее он подвергал опасности сейчас, каждый день, что они находятся вместе. Гот знал и боялся, что совсем скоро с ней спокойным дням придет конец, и это случилось, это уже происходит, злой рок уже стучится к ним в двери, чтобы разрушить Эдемов сад. И она это чувствовала, она была очень умной девочкой.

Тьма постепенно забирала его... вместе с нем и словно музыка играла тише, и в клубе огни гасли, однако облако черного грязного тумана тут же рассеивается ее взглядом, встреченным по встречной по магистрали на огромной скорости. Он с ней столкнулся и улыбнулся лишь уголками губ, поймав свою маленькую черную пайетку под талией, а второй рукой спутавшись с пальцами ее ладони.

– Ты о чем? – он от нее под умелой маскировкой прятался, улыбался даже как-то пугающе спокойно, что по нему не понять, что вообще в голове происходит; но она-то чувствует. Она чувствует тебя, Гот.

Музыка заиграла слегка поживее, на них были выставлены все прожектора этой гребаной пустыни, ставшей для него и очагом боли, и домашним очагом. Левиафан тянет на себя свою спутницу, пассию, возлюбленную – как, блядь, хотите, любая блядь этого заведения знала, кто находится поблизости с хозяином.

Гот делает шаг назад и тянет ее к себе в танце на манер какой-нибудь бачаты [неудивительно, если он умеет танцевать и всякое такое, как истинный джентельмен, заставший расцвет эпохи танцевальных 70-ых], ведет ее за собой активно в паре страстных движений, затем прихватывает к себе на одно бедро и опускает Морган ниже так, что она волосами почти танцпола достает, а сам тянется за ней навстречу и горячими губами проводит от ключиц ниже к груди по зоне декольте. Ему нравилось, что она может быть откровенной на публике, ему нравилось, когда она появлялась в коротком платье или вызывающей одежде – все это обозначает, что она, наконец, свободна, а он просто не может разрушить это какими-то формальности, она вольна делать все, что ей заблагорассудится, даже если Морган когда-нибудь придет к нему и скажет, что хочет попробовать с девочкой, даже если бросит его.

В то же время она была его, а он был ее, без остатка.

Он не танцевал с ней по-настоящему, скорее просто морочил голову, играл с ней в спектакль, лишь бы не отдать свою тайну. Поднимает ее с легкостью и к себе за талию приживает, заставляет ее в едином потоке бедрами крутить. Как только песня закончилась, он взял ее за руку покрепче и повел в ложе, где обычно сидел одиноким сычем, куда обычно никто не заходит.

– Морган, ты самая не своя, расслабься, малышка. Что тебе заказать? Выпей со мной или я тебя заберу домой.

Танец… Тоже своего рода язык… Язык тела, что рассказывает зачастую много более того, что мы способны выразить вербально. Каждое движение, каждое напряжение мышц, легкое покачивание, взмах руки, резкий порыв, головокружительное плие или просто остановка – все это слова, которым не нужно языковой подоплеки. Это речь, которая не меж губ просачивается, а просто есть, существует, показывает тебе картинку, смысл которой ты угадываешь безошибочно. Музыка может врать… Быть быстрой, медленной, печальной, она фонит, давая подсказки, но не всегда они бывают верными. Мелодия может лишь направить мысли в нужное для разгадывания загадки русло. Но также может навести и на ложный след. Пусть ритм будет тверд и четок, но, если движения останутся мягкими, расхлябанными и вялыми… Возникнет диссонанс – ложь, которую ты не можешь не заметит. Левиафан врал ей… Тело его выдавало. Жесткое, напряженное, якобы очень расслабленное в этих движениях, но все же… Оно не лгалой – оно говорило истину о том, в каком на самом деле состоянии он находится. Открывало глаза на то, что мысли его не здесь, не с ней, не в этом самом моменте. Руки сильные держали крепче, чем нужно, будто не в поворот ее вписывали, а одергивали от снующих мимо пуль. Она поддавалась ему, ведущую роль в его ладони вкладывала и повиновалась каждому движению и мановению, но больше уже не могла отвлечься и просто танцевать. Теперь все, о чем думала, за чем следила – были его па. Он разговаривал с ней и говорил о том, чего никогда не скажет. А она молча внимала, позволяла направлять и внимательно следила за диалогом двух тел. Все было неправдой.

Почему врал? Почему не открывал правды? Не доверял? Усомнился? Была ли в чем-то ее вина? Мысли уже терзали ее полутораметровое тельце и разрывали на куски. Баланс был нарушен, идиллия утопала в вопросах и завиральных идеях мозга, который то и дело генерировал все новые и новые ужасающие подробности прямо внутри ее черепной коробки. Морган уже додумала все, что могло произойти. Хотя, возможно, на то, что происходило на самом деле, у нее никогда бы не хватило фантазии. Мир ее все еще был довольно скуден, ограничен если не четырьмя стеклянными стенами аквариума, то комнатой, или единичным зданием, внутри которого ей становилось тепло и уютно. Что же творилось за пределами этого помещения – ей было неизвестно. И неизвестность эта скорее пугала, чем прельщала возможностью узнать и открыть для себя что-то новое. Все, что неизвестно, казалось ей опасным. Будь то хорошее или плохое – не важно. Если это не изведано, не пройдено, не изучено вдоль и поперек, то считается потенциально опасным. Ложь Леви была смертельно опасной. Потому что Стар предположить не могла, что за этим фасадом он пытался от нее утаить.

Крепко сжав пальцы, пошла за ним туда, куда захотел ее повести. Она редко противилась его немым приказам. Не потому что была безвольной безделушкой, скорее потому, что безраздельно доверяла. Она уверена была в том, что он ни за что и никогда не навредит ей. А то, что он сделает для нее, будет, априори во благо. Но делать что-то и быть согласной с этим – это разные вещи. Подростковых бунтов она ему не устраивала, но и молча терпеть то, чего ей не хотелось делать – не стала. Пошла за ним, потому что хотела и потому что так надо было. Потому что наедине в ложе будет гораздо проще расспросить и настоять на своем. Она не особенно надеялась на то, что он будет сегодня с ней откровенен. Но она собиралась задействовать все свои внутренние рецепторы для того, чтобы распробовать слова его на вкус уже в тишине… И фальшивые нотки вычленить, чтобы дальше на них и нажимать… Если жить в дикой природе чему и учит, так это искать у более сильного противника слабые точки. Если нашел – у тебя есть шанс на спасение. А нет – бросай весла и беги. Она больше не бежала.

Обеими ладонями с силой толкнула его в грудь – для него не удар, не тычок – так, легкое дуновение ветра, но он всегда принимал это ее наглое приглашение присесть. А она, в свою очередь, с благодарностью за эту уступку устраивалась у него на коленях, опираясь лишь на правое бедро, садять слегка боком, чтобы обе ножки оставались по одну его сторону. Не сегодня. В этот вечер решительность ее била температурный рекорд, так что, как только он сел, она немедленно расположилась лицом к нему, поверх сев и коленями тесно зажав его бедра с двух сторон. В общем, оседлала и вжала в диван. Прекрасная страстная сцена… Если б нее ее до смешного серьезный вид.
-Я не буду пить с тобой, и ты все равно заберешь меня домой. Но прежде… - в этот момент кто-то постучался в дверь и вошел, вероятно, по привычке, им принесли какие-то напитки, но сейчас это Морган скорее раздражало, чем приятно радовало. Идеально ровное каре буквально разрезало воздух и отсекло от него невидимую полоску. Девушка, что стояла в дверях, моментально ощутила на себе два змеиных глаза, что вцепились в нее мертвой хваткой. Она и оборачиваться не стала, прямо так спиной в дверь обратно и вжалась. А Мор также резко вернулась к своему объекту воздыхания и допроса. – Прежде ты расскажешь мне, что происходит… Я вижу, что ты сам не свой… Твои переживания, если ты этого сам не замечаешь, повысили гравитацию в целом квартале… Да будет тебе известно, что я не слепая, Левиафан Гот. Хватит там пытаться что-то от меня скрыть. Я ненавижу ложь. Ты обещал никогда меня не обманывать. И я взамен тебе верить. Но сейчас ты мне врешь, а, значит, верить я тебе не обязана.

Хайслибе – есть такое емкое слово у немцев. Нет такого эквивалента в нашем языке, чтобы объяснить значение всего одним емким словом. Но если начать с простого пояснения, то это значит ни что иное, как «люблю и ненавижу». Она безусловно его любила, но в данный момент готова была возненавидеть. Ей было страшно и больно от того, что он, вероятно, больше не доверяет ей, по какой-то немыслимой причине, поэтому решил ничего не говорить, а лишь отнекиваться пустыми отговорками и притворно сохранять спокойствие. Хотя ей казалось, что она знает его… Знает все, о чем он думает, видит на сквозь каждую его мысль… Сейчас же… Был только шум и жужжание, которое то и дело раздражало слух. Хотелось влепить ему пощечину за это и тот же момент поцеловать… Спросить, что случилось, вместе с ним пройти через это, она смогла бы помочь… Ну, как смогла… Костьми бы легла, но сделала все для того, чтобы это гложущее чувство душу его отпустило… Она бы умерла за него, для него, во имя его… А он… перестал ей доверять… Это ранило и заставляло плеваться ядом…

Настроение ее менялось также стремительно, как и погода в Майями. Она там не была, но часто об этом слышала. Вот пошипела змеей, и тут же в слезы. Мелкие холодные ладошки положила ему на щеки и лбом прильнула ко лбу.
-Я вижу твое недоверие ко мне… И я знаю, что как бы я ни старалась, пока ты сам не захочешь, правды ты мне не скажешь… Но я надеюсь, ты не настолько жесток ко мне, чтобы пичкать меня гнусной ложью и оставлять в неведении… - тихо, спокойно, с прикрытыми влажными глазами, меняя гнев на милость, а милость на всепоглощающую любовь вперемешку с горьковатой печалью… Она держала свой мир обеими  руками, но боялась посмотреть на него, потому как жуткое осознание того, что на глазах буквально он рушится и просачивается через пальцы, как песок, приводил ее в немой ужас.
Коснулась его холодным губ своими и замерла… В ожидании наступления то ли апокалипсиса, то ли судного дня, то еще какого-нибудь конца света. Ее любовь обманывала… Ее любовь ранила… Ее любовь безраздельно ею владела… И она падала вместе с ним дальше. Но готова была падать на дно адского котла, если он продолжит любить ее. Во что бы то ни стало.

Они спелые, как две маленькие вишенки, болтающийся зрелые на тоненькой полутораметровой веточке и все никак не решающиеся обрести свободу и оторваться от стебля, глухо шлепнуться в мягкую траву, – ее две круглые сережки, на тонких женских мочках путающиеся с черными прядями, такими аккуратными, даже правильным. Она вся была аккуратной и какой-то неестественно красивой... По крайней мере впервые Гот придавал этому моменту [имеется в виду внешности] столько внимания. Ему, как ей, не было все равно, во что она облачена, имеется в виду не одежда, брендовое на ней ли платье или удобные тряпки из масс маркета, а сама природа. Гот готов был ею любоваться, и в то же время она завораживала, в чем бы они ни была, была бы взъерошенной после сна или накрашенной для очередной роковой ночи – в каждом амплуа читалась она и Его любовь к Ней.
И даже сейчас он видел свое блеклое отражение в белом золотое ее серьги и чувствовал себя в круглой мишени ее холода – вот, что было по-настоящему невыносимо. Оттенок драгоценностей сменяется на холодный, подобно ее внимательному взгляду, то и дело вылепляющему из него клешнями что-то столь личное, самое живое, что в нем есть, помимо его чувств к ней. Это насильно и это мучительно, но бежать от ответственности было еще тяжелее, словно к твоим ступнями прицепили кандалы, а еще одели в ласты, пока рот твой был заткнут кляпом – ни попросить помощи, ни выбраться из этой ситуации.
Как тяжело было молчать, расскажут его подрагивающие зрачки при взгляде ей в глаза и крепко сомкнутые пальцы на ее теле, в любой момент готовые притянуть к себе, чтобы защитить от тех, кто может их разлучить.

Он не мог врать ей. Кому угодно [перечислять людей в его жизни можно долго, можно назвать даже имя верховного судьи или хоть самого Папу Римского], но только не Морган Стар-наполовину-Гот. Его Морган. Той, чью крошечную ладонь он сжимает в своей, чье тело оберегает по ночам, хотя сам не спит, просто внимательно бдит, а в свете недавних событий так еще вдвойне. Нельзя словами было описать, как она дорога ему, и как по сравнению с ней ни одна купюра не имела вес, ни одно украшение, висящее на ней [а Гот частенько ее обвешивал и наряжал, как новогоднюю елку], не было оценено миром так дорого.

[Переступить через себя – вот, что имело вес, соизмеримый с неизвестной массой Черной дыры]
[indent]  [indent] ... правда была еще тяжелее.

«Милая, я банкрот». Как набраться мужественности, чтобы произнести всего три слова, которые вводят его в ужас? Одно дело – просто финансовые проблемы, ладно, это всего лишь временные трудности; совсем другое дело – быть преследуемым кланом сильных вампиров.

Гот ухаживал за ней, как отпетый герой из самых настоящих мыльных опер, все было по классике и в то же время в каждом жесте прослеживался его особый почерк. В одно из первых свиданий он позвал ее в кино, но выкупил все места, в зале больше никого не было, кроме них. На первый ее день рождения, совместно отпразднованный, пускай и с сильными уговорами, но он таки смог ее вытянуть заграницу, показать кусочек мира, который он так хотел, чтобы полюбила она, чтобы своими глазами увидела что-то впервые – первозданные эмоции неподдельны, Левиафан практически не знал уже, что это, а потому все испытывал по-новому через нее.
Платьица Шанель, туфельки Прада, сумочки Луи Виттон и Гуччи – все это так пошло в мире каких-нибудь деревенских девок, охотящихся за толстосумами, однако в мировоззрении Левиафана, ценящего искусство, моду и роскошь, это было настолько обыденным, тем более в вопросе выбора очередного подарка. Когда в косметичке Морган появилась первая красная помада, та самая базовая от Шанель, он заметил ее перевоплощение, как она меняет тонкую змеиную шкуру впервые с ним, как она линяет и оставляет за собой прошлое – он ждал, когда она не побоится алыми губами оставить поцелуй на его коже, и дождался.

– Морган, – как-то виновато звучит ее имя в его устах, наверное, почти впервые [по крайней мере, по собственным впечатлениям, так уязвим морально перед ней он был действительно впервые, все его доблестные рыцарские доспехи рушились у нее на глазах, а оттого было так тошно, что та, кого ты обещал защищать ценой своей жизни, видит твои слабости и падение].

Он воспринял ее всерьез. Он всегда принимал ее всерьез, даже когда она давала себе вольность немного побыть рядом ребенком рядом с ним. Любое ее решение, желание или даже случайно брошенная фраза [хотя таких было мало в ее арсенале, как казалось ему, все имело логическое обрамление в виде серебристой каемочки на изысканном фарфоре] – все имело вес в ее устах.
Сердце колотилось, как бешеное, не могло отыскать свой ритм, их общий ритм, и слиться не в унисон даже, а в единый цунами. Что-то рокотало так же сильно, словно в судную ночь бьет в барабаны злой пророк.

– Я не могу с тобой говорить о бизнесе, – весь его образ сыпался перед ней, как бы он ни старался, какую эмоцию бы ни выдавал и как бы себя ни вел – все «от» и «до» было неестественно, вовсе не так, как он привык себя вести рядом с ней, а с ней он был крайне естественным, словно его впервые выпустили в истинную среду обитания – выключили свет и оставили с недоступном от детей месте, ведь в нем была и мания до величия, и страсть к свободе, и судный раскол до недоступного для него греха с ней. Он не мог ни убить ее, как бы ни хотел, чтобы увековечить смертью ее вечно молодой и прекрасный образ, чтобы он принадлежал только ему, ни придать забвению в грязной похоти, обуздать ее, как бы ни желал, отдаться чувствам на все сто, просто стянуть с нее всю одежду в темной подворотне – в этом была часть его мрачной сущности. Голод до порока все же журчал где-то на задворках той беспощадной и бесконечной любви, что он испытывал по отношению к ней.

марионетка

И в то же время она легко умела манипулировать им – это вовсе не в упрек, скорее всего она сама пока не осознавала всю силу своих слов, даже таких действий, как сейчас, а уж тем более слез. Он бы хотел сейчас сидеть и целовать ее грудь, пальцами бедер касаться по границе с платьем в пайетках, очерчивающим перед ним стоп-линию, шептать, как же сильно он ее хочет и любит, но все не так.
Сама того не замечая, она уже была петлей на его шее, плотно связывающей его, не дававшей свободу, но ему этого и не было не надо, ведь там нет ее. А там, где нет ее, для него не имело значения уже больше ничего…

ничего.

– Морган, – теперь его голос звучит более взволнованно, нежели виновато. Если секундами ранее он не может даже посмотреть ей в глаза, то сейчас сверлил лоб в лоб, сочувствующе тянулся своими густыми бровями к ее тонким, словно они вот-вот могут перепрыгнуть с его лица на ее и там поселиться, смешаться с черной бездной волос, слиться одно целое великое.
– Малышка, – он своими пальцами ведет по ее скуле, пусть даже грудь болит от ее уверенного толчка, но вовсе не из-за нее – там по вине других было все перемешано, все органы в кучу; волосы ее за ушко заводит, снова безразличный блеск серьги ее видит и тут же в скулу целует, а потом в висок и в щеку, далее губы долго-долго задерживает на лбу, словно впитать все сомнения и горести хочет, – Несмотря на твои обвинения, ты так же усомнилась во мне. Мы оба виноваты, что надумали лишнего.

Его пальцы плавной линией, точно нечаянная капля воды, скользят по линии скулы от мочки уха до подбородка, выше его поднимают, в глаза глядеть заставляют, туда и направляют по прямой. Он смотрит долго, языком все свои зубы во рту обводит, слова нужные чеканит там и собирается с мыслями с пляс – дикий, необузданный, горько правдивый.
– Во мне много прошлого, которое мне еще нужно будет тебе поведать. Одна из забытых эпох… преследует меня и желает смерти мне, тебе, моим близким, этому клубу, – он перечисляет так медленно, нежно говоря «тебе», тихо «близким», уверенно «клубу» и только «мне» так блекло, словно пропуская в самом начале.
– Я как-то говорил, что до переезда в город жил с другими вампирами, что у нас был клан. Я мало рассказывал о нем, потому что не хотел пугать тебя.. нет, это в прошлом, – он сам с собой словно говорит в конце фразы, обрывая отрицанием, хмуря брови и отводя задумчиво взгляд. Его ладони скользят вниз по ее телу, обе на бедра укладываются и тут же сжимают волнительно, держась за них, как за спасательный круг, которым Морган и окольцевала его практически. Только расслабившись и успокоившись, он начал чувствовать ее тепло, начал взглядом блуждать по сексуальному телу в полумраке комнаты, разоблаченном перед ним в такой двоякой позе. Он улыбаться стал уголком губ, любовно вглядываясь в очертания тела под каждой пайеткой.
– В общем, они мне решили напомнить о себе снова, – его пальцы медленно расстегивают белоснежную рубашку, показывая на рельефном торсе синяки, которые быстро сходят на бессмертном теле. В глаза ей долго смотрит и спустя паузу тянется губами к губам, словно застав их врасплох, вплотную с вопросом:

– Морган, ты стала смыслом моей жизни, ты знаешь? И я тебя не отдам ни им, никому.

Она смотрела на него и ждала... Замерла, как змея, готовившаяся к броску. К смертельному танцу, быстрому, молниеносному. Секунды бы хватило, чтобы напряженной пружине курка вдруг выпрямиться, расслабиться и с силой пулю отправить в контрольную точку невозврата. Или же наоборот… Будь она змеей побольше, с родни тех, что обитают в тропических лесах, самой знаменитой из которых является, пожалуй, анаконда… Она была уже душила его, обернувшись шестеркой колец вокруг его фигуры… Каждый миллиметр ее тела, наполненный мышцами, сокращался бы и стискивал тельце в удушающем капкане, выбраться из которого уже нельзя… Ярус за ярусом сжимался бы все сильнее, пока не выдавил бы из него дух, как из тюбика с пастой… Она смотрела бы на него и продолжала сужать кольца до тех пор, пока не услышала бы хруста его костей… Когда последний выдох не улетучился бы из него, пока глаза не поблекли в мертвой пелене… Но прежде чем она бы его убила… Она бы выбила из него всю правду.

Леви был с ней так добр и щедр. Всегда. Но не сегодня. В этот день он отчего-то решил все оставить только одному себе. Не пожелал разделить с ней ни радость, ни горе, ни печали. Ни волнения… От этого она захлебывалась в собственной отраве горьких и печальных мыслей. Будто таблетку парацетамола разжевала, но запить нечем было… И вот эту горечь катает по небу языком… Белую кашицу размазывает и морщится… По сторонам смотрит в поисках воды, лужи, да уже чего-нибудь просто. Лишь бы проглотить. Ужасно противно… Хочется запить или проблеваться, но ни то, ни другое ей недоступно…. Так ощущает себя все то время, пока он фактически мнется… Мнется и молчит… То смотрит на нее, то глаза отводит, то еще что-то… И все еще продолжает свои молчаливые танцы с бубном. Что же происходит в твоей голове?..

Ход ее мыслей нарушил голос. Такой теплый и родной. Отчего-то сейчас застенчивый и робкий, как дрожащая нота на вибрато… Морган…  Ее имя из его уст звучало всегда как-то по-особенному… Будто концентрировало ее в этот момент на нем одном, на одной лишь точке на карте вселенной. Она внимала ему всегда безоговорочно внимательно. Ловила каждое слово и букву, что он говорил только для нее. Соври он ей сейчас – она бы услышала… Этот фальшивый аккорд даже за стенкой в звуконепроницаемой комнате распознала бы, вычислила нарушенную гармонию и ударила по пальцам нервным, трясущимся, что осмелились сфальшивить. Только не он. И только не с ней. И если морального она готовилась к худшему, то где-то внутри все еще наделась на лучше… Ждала и хотела услышать от него уже даже ложь… Уже хоть что-нибудь… Просто скажи… Но он по-прежнему молчал… А она в нетерпении рисовала в голове ужасающую драму и рефлекторно сжимала бедра все сильнее и сильнее…

Где-то за стеклом людей накрывало звуковыми волнами, мир их был жив и красочен, тела так живы, сильны и наполнены расслабленной и все же динамичной атмосферой этого вечера… Их мир, по ту сторону ширмы, был сегодня прост и не замысловат. Желания каждого читались без какой-либо трудности… Слишком очевидны, чтобы действительно задумываться об этом. Мир же по эту сторону экрана будто не населяло ничего, кроме вакуума, где не было ни звука, который бы можно было расслышать, ни даже кислорода, которым можно было бы дышать. Становилось тесно и воздуха катастрофически не хватало. Но это происходило только с Морган. Она в волнении и нетерпении смотрела на любимого человека и ждала чего-то ужасающего. А самым страшным для нее сейчас было бы расставанием с ним. О чем, она уже, кстати, успела надумать себе очень многого… И даже разрисовать черную картину, углем рисованную, кроваво красной краской.

-Говори же, черт тебя подери… - сцепив зубы и в конец потеряв терпение цыкнула она. Едва сдержала себя от того, чтобы не схватить его на ворот рубашки и не начать трясти. Хотя… На Гота эта микро сейсмическая активность вряд ли бы как-то повлияла… Его вечно молодое тело было куда сильнее вот этой маленькой змеиной душонки, что только и могла разве что грозно шипеть, не представляя никакой опасности.

А потом он наконец заговорил…. И что он говорил, вдруг вообще перестало ее волновать… даже если сейчас речь шла о том, что у него есть другая женщина… Или, может, он уезжает на другой конец света и не берет ее с собой… А, может, он вообще решил уйти с территории Юнити и вернуться к своему привычному образу жизни – ей было… почти не важно. Но только на долю секунды. Потому, как только стоило ему открыть рот и начать выдавать что-то членораздельное, она мгновенно распустила всех своих тараканов, шелестящих ей на ушки о мучительных способах убийства бессмертного, и будто шарик раздулась от удовольствия снова слышать его голос…

Но сконцентрироваться все же пришлось. То, что он говорил – было важно. То, чем он таки поделился с ней было даже страшно. То, о чем рассказывал – беспокоило его сильно и тому были веские причины. Рубашка на нем была расстегнута, она опустила голову и с ужасом наблюдала за желтыми размытыми пятнами на идеальном теле – остатками синяков, что безусловно быстро сходили, однако сам тот факт, что они вообще там были, приводил ее... Не в ужас… Скорее в состояние аффекта… В то самое, когда человек, не помня себя, убивает людей, а лишь когда возвращается в сознание, вдруг понимает, что натворил. Она кончиками пальцев дотрагивается до пострадавших участков кожи и тут же одергивает, испугавшись причинить ему боль. Касается губ, застывших в изумлении, и поднимает на него глаза… То, что он может видеть в них – только всепожирающее пламя ярости…

-Мне плевать… Кто там и что желает… - голос ее низок, тих… и подрагивает словно хвост гремучей змеи… - Мы под защитой города… Ты обязан об этом сообщить. Если ты не обратишься в Контроль – я сама туда пойду. А если запретишь мне, или решишь запереть дома – знай, я уползу куда мне надо… И если не к Контролю, то прямиком к ним… Им нужен ты?.. В чем причина? Почему вдруг стайка вампиров решила вспомнить о тебе? Им нужны деньги? Ты беспокоишься, что потеряешь клуб? Леви…. – она жадно глотала воздух и продолжала тараторить, почти что задыхаясь от потока слов, что лились из нее без каких либо пауз – Отдай им все, что они хотят, я тоже отдам… Ты же… Ты же много мне всего подарил – я все отдам, чтобы тебя не трогали… Да кто они такие вообще?! – трудно было вникнуть в смену ее предложений и эмоциональных ответвлений, которые сменялись через слово. Ей так много нужно было сказать и переварить. Но сейчас она пыталась пережевать страх вместе с отчаянным желанием защитить его и при этом отомстить всем на свете обидчикам, но никак не получалось… Эти ингредиенты слишком плохо совместимы.
Она вдруг остановилась. Посмотрела на него по-детски серьезно и склонила голову чуть в бок. Он мог заметить, как зрачки виляют туда-обратно, и она что-то действительно обдумывает. Как будто стоит у доски и пытается сложить два и два…
-Это из-за меня?.. – это была довольно простая задачка… Он не так давно начал свою жизнь в Ньюпорте… Она буквально только (по его меркам) появилась в его жизни… И все закономерности вдруг привели в действие механизм уничтожения… - Да?..

Морган

«Мор-р-р»… «р», рычащая, перекатывающаяся в холодный, такой гулкий и безразличный выстрел пистолета – тяжелый и такой же по степени внезапный хлопок, проделавший в твоей маленькой душонке вовсе не дырочку диаметром с серебряную пулю, а самую настоящую бездну, постепенно засасывающую тебя в свое темное, мрачное покровительство, на самое дно – «Ган».
Интересно, каким бы оружием она владела? Быть может, ей к лицу карманный маузер? Или совсем дамский дерринджер, который одним мизинцем женщина может держать в ладони?

Такая маленькая ладонь, ложащаяся на рисунок вселенной на его груди… Левиафан рефлекторно втягивает живот от нее – естественная реакция в страхе обжечься. Ее прикосновения выковывали из него нового «человека». Каждое нежное касание окутывало теплой печалью, словно тело омывает на удивление теплый океан, однако в нем ты все равно один, как окурок, бесцельно и бессмысленно болтающийся на волнах и только загрязняющий природу.

– Морган, нет. Это дело чести, а не предмет для игр притворно правильных организаторов Юнити, – сквозь зубы Гот цедит свое безразличие к Юнити, постепенно даже по тональности переросшее в ненависть, словно в этом деле замешаны и они. Когда ты загнан в угол, то на всех будешь смотреть с оскалом, со злостью, разгорающейся в глазах, со своей единственно оставшейся защитной реакцией от всех этих проблем.
Левиафан мотнул головой и прикрыл глаза, сквозь пелену какого-то своего личного пыльного тумана, вызванного бесконечной борьбой и топтанием на прахе прошлой жизни, смотрит на Морган и изучает ее взглядом… Глаза передают сигналы в мозг, а после мозг диктует правила действий для рук: заставляет распускать их, тянуться к бедрам, вести пальцами вверх, пока они не заберутся под край платья, усыпанного в блестящий пайетках. Ее тело – ночь, а ее блесточки – множество созвездий, созданное в приглушенном свете приватной комнаты.

[indent]  [indent]  [indent] так да или нет?

Выбирай, Левиафан, выбирай… на одной чаше весов, конечно же, ее жизнь, и теперь она, несмотря на свою легкость и, можно сказать, даже миниатюрность, перевешивает все на свете, а потому знать, что же было на второй чаше, вовсе не обязательно – все это стирается под покровом тумана, под гул барабанов первобытного прошлого, где каждый стук под свет коренного костра отмерял время вспять.
– Мое создание на меня охотится. Я ушел из клана, поэтому теперь сложно сказать, с чего все началось, что именно им нужно, и каким будет исход, однако… Каким бы он ни был, я не смею подвергать тебя опасности, я не могу обрекать тебя на страдания до конца наших с тобой дней. Нет, только не тебя, – он мотает головой и лбом утыкается ей в плечо, из-за чего бретелька, потеснившись, сползает с него по плечу вниз, – ах, Морган…

Она была так прекрасна. Воинственна, ревнива… Она считала, что может защитить его от любых проблем, что вот так просто ринется в бой даже ценой своей жизни. Готу хотелось бы сделать это для нее тоже. Он довольно часто вспоминать ее рассказы о том охотнике, который поймал ее – для него это тоже очень болезненная тема, требующая много эмоциональных последствий, таких как гнев, ревность, желание о мести. Гот не раз представлял, как убивал этого охотника голыми руками, как его руки в черных кожаных перчатках смыкаются на его груди и шее – всего одно движение, и вот он свернул ему шею. Всего один шаг, и вот уже тучное тело падает оземь. Быстро и без сожалений? Или медленно и мучительно? Заказывай, Морган.
Он переживал примерно то же самое, что и Морган, потому что любил ее, но не мог позволить, чтобы она запачкала свои руки. И в этой вечной борьбе он делает, как ему сейчас кажется, единственно правильное решение:

[indent]  [indent] нет

– Еще не поздно остановиться, – он отрывается с ее плеча и смотрит на нее, нет, даже любуется, пока пальцами убирает выбившиеся пряди за ушко, – Морган… ты еще можешь найти себе достойного партнера. Сородича. Выйти за него замуж, родить детей и прожить счастливую жизнь до конца – чего не могу дать тебе я. Просто беги, пока еще не поздно, потому что иначе дороги назад уже не будет.
Он обвивает ее крепкими объятиями за талию, словно к себе приковывает, ближе прижимает и тянет к себе в дурманящий плен.
– Еще чуть-чуть, и пути назад не будет… а я не могу позволить, чтобы твоя честь пала так же низко, как моя. Не могу, – он шепчет ей на шею, губами укладывается поцелуями на ключицы, на выступающие кости и тянет горячий путь до шеи, а потом к уху, где мог быть с ней еще ближе, – Иначе я вонжу в твою шею клыки так глубоко, что останется только плакать. Это все не из-за тебя, а во имя тебя.

Юнити… Место, в котором она должна была чувствовать достаточно безопасно, чтобы проститься с прошлым и забыть о том ужасном произошедшем с ней, что в памяти до сих пор зияло ярко красными незаживающими шрамами, отвратительными, грязными, белыми нитками, пропитанными кровью, наспех зашитыми. Дикий ужас и следующий за ним по пятам страх преследовал, не позволяя отделаться от себя ни на час, ни на минуту, ни на секунду жизни, отведенной ей в этом мире. В ночной тени она видела мучавших ее охотников… В каждом темном углу ей виделся пустой стеклянный аквариум. Может быть, тело ее покинуло стеклянную банку, но вот разум будто навечно остался запертым в этом чертовом подвале среди хлама и плесени. Морган наивно полагала, что, сменив место жительства, оказавшись под защитой мощной организации, проживая бок о бок с людьми, что не стремятся ее убить, ей станет легче, спокойнее, проще существовать в этом мире. Но давно уже была оглашена одна простая истина: куда бы ты ни поехал, ты всегда берешь с собой себя… Оказавшись на краю света в попытке сбежать от человечества и событий, ты привозишь их вместе с собой в огромном багаже памяти… У него нет критического веса, нет объема, который не пропустили бы на таможне… Только потому, что все это ты носишь в своей голове… В своем теле… В своих ощущениях и каждой напряженной мышце. Оно всегда будет с тобой, частью тебя, сколько бы замков на эти двери ты ни навесил, тебе уже никогда в этой жизни не отделаться от этого печального груза. Единственное, что может снять его с плеч – это… Смерть.

Ньюпорт не стал ее островком безопасности. О чем говорят, как события прошлого, как и нынешнего. Перед ней замаячило новое возможно скорое тревожное будущее, о котором она, как оказалось, даже не подозревала. Единственным человеком, что сполна удовлетворял ее потребность в защищенности был Левиафан. Или просто ее Леви… Тот, за чьими плечами она с благодарностью пряталась, за чьей спиной чувствовала себя как в самом надежном швейцарском банке, чьим рукам доверяла, а словам – беспрекословно внемлела. Но только и эта ее сторожевая башня дала трещину… И по кирпичику стала распадаться прямо на глазах. Она видела его смятение… Сомнения… Наблюдала в нем надлом, который до этих пор совсем не замечала… И стыдилась этого. Она так долго пользовалась его силой, что перестала замечать, что ее стало вдруг как будто в разы меньше. Все потому, что он не переставал вливать ее в нее одну… Нельзя заметить дефицит, если ты его не испытываешь… сосредоточив внимание лишь на одной себе, ей не было заметно, как в его безупречном щите появились пробоины с других сторон… И вместо того, чтобы латать прорехи в других местах, он просто теснее запахнул на ней свое пальто… Подставив собственную спину. Это… Одновременно восхищало и повергало в отчаяние. Ведь будучи ослепленной своею новой жизнью подле него, она и не заметила, как ее любимый человек страдает, пока закрывает ее собственным телом от свистящих повсюду пуль.

Перед ним, кажется, возникали проблемы куда серьезнее страшного прошлого плененной девчонки. Для него… Этот охотник в принципе не стал бы проблемой, что тогда, что сейчас… В ее представлении для него вообще не существовало слова «проблема». Однако, ее стремление идеализировать его и превозносить – отнюдь не поддерживало его, скорее наоборот – накладывало дополнительный груз ответственности. Осознание этого вызывало у нее очередной приступ гнева… Но уже обращенный в сторону собственной личности. Она металась жду желанием ринуться в атаку на стаю вампиров и истязать себя на манер флагеллантов… Но и в той, и в другой ситуации причинила бы боль своей единственной любви… Дыхание спирало и подкатывали предательские слезы, жидким хрусталем наполняющие ее глаза… Она снова ощутила себя мелкой юркой змейкой, запертой в стекле… Но на этот раз… Стены этого маленького дворца не были статичны… Они подпирали ее с двух сторон и неумолимо сужали пространство, предлагая ей перестать дышать… Это была беспомощность… Еще одно отвратительное чувство, давно не навещавшее, но в данный момент стоявшее уже на пороге ее обители… Их обители. Она смотрела на нее с издевкой так, будто знала, как сильно Морган ее боится… Как страшится момента, в котором она даже 7 лет спустя не сможет ничего сделать со своим бедственным положением. Девушка руками надавливала на прозрачные барьеры, но те приближались к ней беспощадно быстро и хладнокровно. И лишь единственным свидетель – Беспомощность могла бы ей помочь, но не хотела…

-Ты не можешь… - его прикосновения жалили похлеще змеиных клыков… - Ты не можешь так поступить со мной… С нами не можешь, слышишь? – прохлада его кожи пронизывала все ее разгоряченное тело. При столкновении температур такая хрупкая материя, как стекло, неминуемо должна была треснуть и разбиться вдребезги, но оно как будто становилось только прочнее, между ними выстраивая стену, в которую Мор отчаянно стучала кулаками, разрывая тонкую кожу и сбивая костяшки в кровь. – Никого пути назад не существует… В прошлом нет ничего без тебя… Нет и не было. Есть ты один… У меня… И что бы ни случилось… - слово, еще одно и за ним следующее… Сердце перекачивало слишком много жидкости, легкие не поспевали за таким темпом агонии… И мозг отключался к чертовой матери…. – Ты не понимаешь…  - остановка. Фатальная, но необходимая. Четыре машины вряд слились в единый смачный поцелуй – так почувствовали себя тромбоциты, врезавшиеся друг в друга, как только мощный насос, что гонял их по этой сумасшедшей трассе внезапно замолчал. – Леви… - голос дрожащий, будто продрогший совсем от холода, заледеневший, но все еще нежный, ласковый, для него одного так звучавший… - Выбор сделан давно… Ты знаешь это. Ничто и никто не встанет между нами… И если завтра они придут… Я буду стоять рядом с тобой. Если… - сбилась. И снова пауза. Так много хочется сказать и объяснить, но слов не хватает, их будто не существует вовсе… Чтобы всю полноту ему описать того, что она чувствует к нему… - Если завтра случится то, что может случиться, я буду стоять перед тобой… Я буду смотреть этому в глаза… И тени сомнения не промелькнет в моих глазах… - две талые скатились по мелким морщинкам обычно улыбчивых глаз. Морган мелкими ручонками приподняла его лицо и вынудила обратить внимания на себя – В ад только перед тобой… Мой дорогой… - ее улыбка в эту самую секунду могла бы сравниться с сильной солнечной вспышкой… До него долетая мгновенно… До других же долетая ее сотни лет…

Рукой правой скользнула и потянула за ниточку, предательски торчавшую где-то из шва платья… Среди пайеток затесавшуюся, почти не заметную, но ей мешавшую, не дающую покоя… Сантиметр… Два. И еще немного… В пальцах зажала нить, намотала на палец и оторвала… Пайетки слетели с нее и осыпались по дивану черным конфетти… Морган молча взяла его руку и на безымянный палец левой завязала узелком нить. Другой ее конец обмотала вокруг своего.
-Надеюсь… Что теперь тебе все понятно? – взгляд по-детски требовательный и до смеха серьезный… Ей оставалось топнуть ногой для придания веса и значимости своего решения. Наверняка такое поведение его забавит. Но ей было все равно… Если она все еще по-ребячески проявляет свою решительность, то так тому и быть.